Мои родители, брат и сестра
Я родился 10 декабря 1944 года в Патерсоне, штат Нью-Джерси, в семье светских евреев рабочего класса. Как я узнал позже, изучая тибетский календарь, в том году на этот день пришлась годовщина ухода Цонкапы – Ганден нгамчо.
Мой отец, Изадор Берзин, происходил из семьи иммигрантов, приехавших в Америку с территории нынешней Латвии, входившей тогда в состав Российской империи. В возрасте тринадцати лет он почти полностью потерял слух из‑за тяжёлой болезни. Ему пришлось бросить школу, поскольку он ничего не слышал на уроках. Его отец страдал от диабета и часто был слишком болен, чтобы работать, а в его доме, на попечении у матери, жили пятеро родных младших братьев и сестёр моего отца, а также трое двоюродных. Будучи старшим ребёнком, мой отец, несмотря на инвалидность, взял на себя ответственность за семью и пошёл работать, чтобы помогать всех обеспечивать. Всю жизнь он был верен этому обязательству заботиться о семье, прежде всего о своей матери, когда она состарилась, и о своей жене (моей матери). Возможно, благодаря его примеру и я был предан заботе о своей матери. Я не мог позаботиться о ней в материальном смысле, но звонил ей каждую неделю, когда учился в университете, а затем каждую неделю писал из Индии.
Став взрослым, мой отец работал с одним из своих братьев в сфере переработки металлолома; этот тип переработки вторсырья появился одним из первых. У каждого из них был грузовик, и они ездили на заводы, забирали металлолом в тяжёлых бочках и продавали его на пункте приёма, который принадлежал тем самым кузенам, о чьих нуждах мой отец помогал заботиться в юности. Теперь кузены были куда богаче его, и это, скорее всего, было для него непросто. В старших классах у многих моих друзей отцы были врачами или адвокатами. Мне было стыдно говорить, что мой отец мусорщик, как в те годы называли эту профессию. Лишь позднее я понял, как тяжело он трудился и насколько трудной была его жизнь из‑за инвалидности.
Моя мать, Роза Берзин, тоже происходила из семьи иммигрантов, изначально жившей под властью Российской империи, в её случае в Польше. Поскольку её семья также была очень бедной, ей тоже пришлось отказаться от полного среднего образования: в четырнадцать лет она пошла работать. Её родители, двое братьев и сестра очень интересовались еврейской культурой на идише, особенно театром и музыкой, и активно участвовали в общественной и политической жизни. Хотя они были бедны, они приглашали к себе домой на пятничные ужины недавно прибывших иммигрантов, а братья и сестра читали стихи, чтобы их развлечь.
Моя мать отличалась от других членов семьи: она была тихой и застенчивой, не разделяла интересов своих братьев и сестры и никогда не пыталась с ними соперничать. Она была неэмоциональной, но по‑своему очень доброй, особенно к тем, кому повезло меньше, чем ей. Хотя у неё не было формального образования, она была очень рассудительной и разумной. Во взрослом возрасте она устроилась работать бухгалтером в небольшую контору. И на работе, и дома, будучи очень практичной и эффективной, она бралась за всё, что требовало решения, – сразу и без промедлений. Этому она научила и меня. Например, я отвечаю на письма сразу же, как только их получаю, и выполняю задачи, как только они возникают. Подобно ей, я избегаю соперничества с другими и стараюсь избегать конфликтов. Как она, я не слишком эмоционален.
У меня есть сестра Шарлотта, она старше меня на семь лет. Пока мы росли, мы почти не играли вместе, а когда мне было одиннадцать, она вышла замуж и стала Шарлоттой Гудноу. К двадцати одному году у неё уже было двое сыновей – Глен и Гэри. Позже она работала в школьной администрации. Она очень общительна, открыта и эмпатична, легко находит общий язык с кем угодно, она эмоциональна и свободно выражает свои эмоции – полная противоположность мне, особенно в детстве. Хотя она очень умна, в колледж она не пошла; однако оба её сына получили хорошее образование: Глен стал судьёй, а Гэри – университетским профессором, преподающим психологическое консультирование. Я воспринимаю их больше как младших братьев, а не как племянников. Хотя я не поддерживал тесных контактов с сестрой и племянниками, пока жил в Индии, с тех пор как я вернулся на Запад в 1998 году, я звоню каждому из них раз в неделю.
У моих родителей был ещё один сын, Джоэл, но он внезапно умер в возрасте двух лет – до моего рождения. Он кашлял от крупа, и ему было тяжело дышать. Его отвезли в больницу ночью, во время метели, но он умер до прихода врача. В семье о нём никогда не говорили.
Я родился год спустя и был очень похож на Джоэла. Вырастая, я чувствовал, что меня родили, чтобы его заменить. Я думал о том, что никогда бы не родился, если бы не умер Джоэл, и из-за этого чувствовал себя ответственным за его смерть. Хотя в детстве я об этом почти не думал, вина выжившего позже сыграла роль в моём духовном развитии. Она давала пищу для размышлений, когда я пытался понять буддийское учение о карме и перерождении.
Моё детство
С раннего детства у меня была тяжёлая астма, из-за которой первые годы жизни я часто попадал в больницу. Моё самое раннее воспоминание – я из детской кроватки вижу через больничное окно, как по улице внизу проходит парад. Помню, как я плакал, потому что не мог выйти и посмотреть, но никто на мои слёзы не откликнулся. Даже дома отец не слышал мой плач, когда оставался со мной один: свой первый слуховой аппарат он купил позже, когда соседи рассказали матери о том, что мои крики мучают их, когда она уходит. Поскольку в младенчестве моя потребность в эмоциональном утешении не была удовлетворена, я научился полагаться на себя и ни на кого не рассчитывать, не искать удовлетворения этой потребности в личных отношениях. Это было болезненно, но имело и положительную сторону: чтобы удовлетворить эту потребность, я обратился к Дхарме.
Я напоминал матери моего умершего брата, особенно когда хрипел от астмы, и она меня очень опекала, хотя я всегда сопротивлялся попыткам нянчить меня и хотел всё делать сам. Стремление к независимости сопровождает меня всю жизнь. Я не хотел сталкиваться с ограничениями, мешающими мне полностью раскрыть и использовать мой потенциал. Мать была очень доброй и следила за тем, чтобы у меня были возможности для роста. Она много читала мне вслух, когда я был маленьким, а когда я научился читать, записала меня в детский клуб «Книга месяца»: каждый месяц мне присылали детскую классику. Позже, увидев мой интерес, она записала меня в аналогичный клуб научной фантастики. Немного повзрослев, она убедила отца купить мне иллюстрированную энциклопедию «Книги знаний» (англ. The Books of Knowledge), которую я просто обожал.
В детстве я никогда не занимался спортом, не смотрел спортивные состязания и даже не катался на трёхколёсном велосипеде, который купил мне отец. Я не хотел учиться ездить на двухколёсном велосипеде и водить машину и так и не научился. Отец брал меня с собой, когда ездил в грузовике, а также водил на бейсбольный матч, но мне было ужасно скучно.
С ранних лет моей страстью было учиться и узнавать всё на свете. Я любил школу, любил домашние задания и даже экзамены. Я всегда был внутренне мотивированным, дисциплинированным и от природы сосредоточенным. От родителей мне не нужно было ни поощрения, ни помощи. Когда я учился, всё давалось мне легко и быстро, я неизменно получал очень высокие оценки по всем предметам. Меня дважды переводили в следующий класс, поэтому я был младше большинства одноклассников. В начальной школе у меня было прозвище Профессор.
Все мои тёти, дяди, а также двоюродные братья и сёстры по обеим линиям жили в нескольких милях друг от друга. Все они были очень добрыми людьми, никто из них не пил и не курил. Все поддерживали тёплые отношения, и мы часто навещали друг друга. Хотя у меня было много кузенов, среди них было всего двое моих ровесников. Когда мои родители их навещали, мы играли вместе, но играть я не особенно любил.
Эти ранние годы не были счастливыми. Я был полным, заносчивым и, откровенно говоря, несносным ребёнком, который поправлял учителей и был слишком умным для своего возраста. У меня почти не было друзей, и время от времени меня травили в школе. Буддийская практика включает в себя и метод, и мудрость, то есть сердце и ум. С умом у меня проблем не было; куда сложнее было развить сердце. Мне предстояло много работать над характером и социальными навыками.
Изучение иностранных языков
Оба моих деда умерли до моего рождения, но две бабушки были живы, когда я рос. Они говорили только на идише, поэтому, когда мне было восемь, родители отправили меня в еврейскую школу идиша, чтобы я приобщился к языку и культуре. Я ходил туда с радостью и полюбил иностранные языки и письменность языков не романской группы. Кроме того, двое моих кузенов по матери состояли в подростковой театральной труппе, которая на английском ставила произведения великого еврейского драматурга Шолом‑Алейхема, писавшего на идише. Я тоже присоединился к труппе, когда подрос. Даже в очень юном возрасте я никогда не боялся выступать перед аудиторией.
Чтобы порадовать отца, в одиннадцать лет я также начал ходить в школу при синагоге, чтобы готовиться к бар‑мицве. Хотя большинство мальчиков начинали готовиться раньше, моя мать сказала учителю, раввину Рубену Кауфману, чтобы он не тревожился и я без труда всех догоню, поскольку уже знаю ивритский алфавит. Он любезно согласился, и каждый день после школы я ходил к нему в храм на занятия. Там мы читали детскую книгу по истории евреев и еврейских праздников. Мне хотелось узнать и о религиозных верованиях, но раввин Кауфман о них не говорил. Что касается изучения иврита, мы читали только «Бытие», просто заучивая английский эквивалент каждого слова. На уроках раввин вызывал нас по одному и каждый произносил эти английские эквиваленты; так проходили все занятия. К сожалению, он не учил нас грамматике, хотя меня она очень интересовала. Пришлось по мере своих сил разбираться в ней самостоятельно.
Нас учили распевать ритуальные тексты на иврите, но не объясняли их смысла. На своей бар‑мицве я провёл и пропел всю утреннюю службу – не из религиозного рвения, а главным образом чтобы показать, на что способен. Раввин Кауфман сидел в стороне, лелея надежду, что я пойду по его стопам. Но, порадовав отца – особенно в кругу его состоятельных кузенов, – я больше туда не вернулся. Хотя пение мне отчасти нравилось, я не чувствовал удовлетворения. Без смысла это был пустой ритуал, а я искал чего‑то более глубокого. Позже, столкнувшись с тибетскими буддийскими ритуалами, я поначалу отнёсся к ним так же. К счастью, у меня хватило зрелости и терпения не отвергать всё это сходу, а дождаться, когда я смогу узнать их значение.
Примерно в двенадцать лет, возможно, вдохновлённый «Книгой знаний», я почувствовал стремление познакомиться с духовными знаниями и литературными достижениями всех цивилизаций за всю их историю, соединить воедино и осознавать всё это одновременно. С этой высокой целью я стал читать ещё больше, сосредоточившись на классической западной литературе. Я читал быстро и, если книга была не слишком объёмной, я «проглатывал» её за день. Мать начала беспокоиться. Чтобы оторвать меня от книг, родители каждое лето отправляли меня сначала в дневной лагерь, где я проводил время в течение дня, а по вечерам возвращался домой, а затем – в детский лагерь с постоянным проживанием. Мне приходилось быть физически активным и общаться со сверстниками, и это очень мне помогло.
В моей школе были так называемые «альфа‑классы» для более способных учеников. Я учился во всех них и встречал там других детей, которые тоже быстро усваивали знания. К этому времени у меня появилось чувство юмора, что помогло подружиться с некоторыми из них. Я вступил в драмкружок, сыграл в нескольких пьесах и в выпускном классе даже начал встречаться с девушкой Шэрон Гордон. Но мой основной интерес не менялся: я хотел как можно больше учиться.
В старших классах я изучал латынь и немецкий, которые очень любил. Считалось, что латынь нужна для колледжа, а немецкий – для занятий точными науками. Наши учебники немецкого были напечатаны ещё старым готическим шрифтом. Начинала расти моя любовь к языкам не из романской группы.
Пробуждение интереса к буддизму
Хотя никто в моей семье не разделял моих интересов, с раннего подросткового возраста меня естественным образом тянуло к азиатской культуре. Это была эпоха битников, и, интересуясь духовными вопросами, я читал всё, что тогда было доступно: книги Алана Уотса, Д. Т. Судзуки и, конечно, «Сиддхартху» и другие произведения Германа Гессе. Меня это очень увлекло, и в тринадцать лет я вместе с друзьями начал делать простые упражнения хатха‑йоги.
Хотя в нашей большой, расширенной семье не было проблем, в этом возрасте у меня возникло отвращение к тому, чтобы жениться, завести семью, купить дом и машину, всю жизнь работать на неинтересной должности лишь ради выплат по ипотеке и кредитам. Я видел в так называемой «нормальной» жизни ловушку – препятствие для полного раскрытия моего потенциала. Возможно, на меня повлияли книги Гессе, особенно «Демиан» и «Нарцисс и Златоуст», но это чувство не покидало меня всю жизнь.
У отца случился тяжёлый инсульт, когда мне было четырнадцать: его наполовину парализовало, он потерял способность говорить и узнавать людей. Ему было всего сорок семь. Большую часть времени он плакал и кричал. Хотя врачи уверяли, что он не осознаёт своё состояние, их слова меня не убедили. Я старался об этом не думать. После того как мать безуспешно попыталась ухаживать за отцом дома, его пришлось отправить в государственное учреждение для неизлечимо больных. Он был слишком возбуждён и шумен, чтобы держать его где бы то ни было ещё.
В первый раз, когда мы с матерью навестили его там, санитар закатил в лифт каталку с телом умершего. Когда мы вышли из лифта и попали в отделение, где держали отца, я увидел комнату, полную пациентов, большинство из которых, как и он, плакали и кричали. Отец меня не узнал, и после этого я стал эмоционально закрытым. Увидев, насколько травмирующим для меня было столкновение с таким страданием, мать больше меня туда не водила.
После этого матери пришлось работать полный день, а я был вынужден очень быстро повзрослеть и взять на себя больше ответственности за свою жизнь. К счастью, семья моего лучшего друга Джонатана Ландау была очень ко мне расположена и я проводил у них много времени. Отец Джона, добрый врач, проявлял ко мне особый интерес, и мы вели оживлённые интеллектуальные беседы. У меня никогда не было такого общения с собственным отцом, даже до его болезни, поэтому мне нравилось проводить с ним время. Он стал моим образцом для подражания.
Вскоре мы с Джоном стали как братья. Помню, однажды, когда мы вместе работали над школьным проектом, я вдруг почувствовал, что мы сыграем роль в чём‑то исторически значимом. Конечно, я не мог знать, что мы оба станем учителями буддизма и поможем принести тибетский буддизм в те страны, где его раньше не было.
Учёба в Ратгерском университете
Также вторая половина 50‑х в Америке была «эрой спутника», и в старших классах нас всех поощряли изучать точные науки. Мне было интересно, как русские сумели настолько опередить Америку, и в пятнадцать лет я решил провести исследование на эту тему в местной библиотеке. Результатом стала пятидесятистраничная работа о системе образования в СССР, которая оказалась куда более интенсивной, чем та, с которой я был знаком в США. Я и не подозревал тогда, что в будущем проведу много времени в СССР, работая там над проектами для Его Святейшества Далай‑ламы.
После окончания школы в шестнадцать лет я поступил в Ратгерский университет в Нью‑Брансуике, штат Нью‑Джерси, и два года изучал химию. Это была отличная практика для оттачивания аналитических навыков: я любил находить решения сложных задач по математике, химии и физике. Позднее эта любовь распространилась на анализ текстов и аналитическую медитацию на сложные темы буддийского учения. Медитация сосредоточения меня никогда не привлекала: я считал, что у меня и так достаточно концентрации, особенно в учёбе, и хотел развивать другие способности.
В Ратгерсе каждый студент должен был получать всестороннее образование: студенты точных наук сдавали экзамен по гуманитарным дисциплинам, а гуманитарии – по естественным наукам. Я считал это прекрасной политикой и помимо своих курсов по естественным наукам взял несколько гуманитарных предметов, например историю искусства. Я очень ценил, что это сбалансирует мои знания в точных науках.
Ратгерс был исключительно мужским учебным заведением, но мы могли брать факультативы в Дугласском колледже – женском колледже, который сотрудничал с Ратгерским университетом и находился на другой стороне города. Воспользовавшись этим во второй год обучения, я записался на курс «Традиция и её распространение в Азии». Одна из лекций курса была о том, как буддизм распространялся по Азии и адаптировался к каждой культуре, с которой встречался. Это изменило всю мою жизнь. Мне было всего семнадцать, но после этого занятия я знал, чему хочу посвятить свою жизнь. Я хотел узнать, как буддийские мастера приносили буддизм в другие страны и адаптировали его к другим культурам, и сам мечтал заниматься тем же. Я хотел стать мостом между культурами и никогда не сомневался в этой цели. Это как нельзя лучше соответствовало моему детскому устремлению – объять знания всех цивилизаций.
Ардат Бёркс, один из трёх профессоров, преподававших тот курс в Дугласском колледже, рассказал нам о совместной бакалаврской программе по изучению важнейших языков, которая должна была начаться в следующем году в Принстонском университете, неподалёку от Ратгерса. В Принстоне были все возможности для изучения ближневосточных и азиатских языков, но почти не было желающих. Осознав, что я не хочу провести свою жизнь в химической лаборатории, и воодушевлённый этой уникальной возможностью поступить в Принстон и продолжить свой путь к роли моста между культурами, я подал заявку на изучение китайского и стал одним из шести студентов, принятых на программу. Как и Ратгерс, Принстон тогда был мужским университетом; среди шести поступивших была одна женщина, которая стала первой студенткой, обучавшейся там.
Мой отец умер примерно в то же время, когда услышал об этой программе в Принстоне. Я не ездил к нему со времени того первого травмирующего визита в государственную больницу и с тех пор не хотел даже думать о том, означали ли его слёзы и крики, что он осознавал своё состояние. Даже на его похоронах я почти ничего не чувствовал. Узнав, что буддизм подробно говорит об истине страдания, я был готов углубиться и узнать больше. Моя программа Принстона полностью финансировалась фондом Карнеги, и потому финансовых препятствий не было. Более того, благодаря высоким оценкам и скромному достатку моей семьи я получал полные стипендии и щедрые гранты на протяжении всего университетского обучения – от бакалавриата до степени PhD. Моё образование не стоило мне ни цента, и по окончании на мне не было долга. Хотя студенческие долги сейчас очень распространены в США и обычно это очень большие деньги, тогда это было не так распространено и суммы были не такими крупными.
Пока я учился в Ратгерсе, у меня была девушка Бернис Берзоф. Когда я сказал ей, что буду поступать в Принстон, до которого можно было быстро доехать от Нью‑Брансуика на автобусе, она предложила обручиться и пожениться после выпуска через два года. Учитывая моё неприятие к узам брака, я прекратил отношения, когда уезжал. Тем не менее мы поддерживали связь и после её замужества: она стала успешным налоговым юристом в Филадельфии и была известна как Бернис Коплин, взяв фамилию мужа.