Диссертационное исследование в Далхаузи, Индия

Приехав в этот небольшой горный городок, я остановился в гостинице и, узнав, где живут Шарпа и Камлунг, пошёл к ним, толком не представляя, кто они такие. Оказалось, что в 1962 году Его Святейшество направил Шарпу и Камлунга в Соединённые Штаты вместе с геше Лундубом Сопой и ламой Кунгой Тарце Ринпоче, чтобы они несколько лет пожили у геше Вангьяла в Нью-Джерси и выучили английский. Турман, который тогда жил и учился у геше Вангьяла, был их репетитором по английскому. Шарпа и Камлунг вернулись в Индию незадолго до моей встречи с геше Вангьялом. Эта связь казалась невероятной. Геше Сопа впоследствии преподавал в Висконсинском университете, а лама Кунга основал центр сакья в Кенсингтоне (Калифорния).

Позже я узнал, что Шарпа Ринпоче происходил из семьи Рампа, одной из самых знатных семей Тибета. В Тибете его отец и дядя были министрами в правительстве Далай-ламы. Камлунг Ринпоче был перерождением брата младшего наставника Далай-ламы, Триджанга Ринпоче. Спустя годы Триджанг Ринпоче, покинув этот мир, переродился сыном старшего брата Камлунга, Сонама Тобгьяла, который жил в Далхаузи вместе с Шарпой и Камлунгом. Камлунг был моего возраста, а Шарпа, хотя и был на четыре года моложе, обладал лидерскими качествами и был более общительным из них двоих.

Шарпа и Камлунг любезно пригласили меня пожить у них несколько дней, пока они подготовят всё необходимое, чтобы тибетский монах Сонам Норбу жил со мной и помогал мне. Сонам был немного старше меня и в Тибете выучился на шеф-повара. Он также был мастером проведения молитв, владел техникой обертонного пения, и у него был великолепный глубокий голос. Его отец был местным «синоптиком», умевшим предсказывать погоду по облакам и наблюдениям за природой. Этому навыку научился и Сонам. Как и многие монахи в первые годы изгнания, Сонам время от времени работал на дорожной стройке в предгорьях Гималаев. Это тяжёлая и опасная работа. Заботясь обо мне, хотя это очень необычная для монаха деятельность, он получал хорошую зарплату, ел хорошую пищу и вёл более лёгкую жизнь, оставаясь в безопасности. Это сотрудничество было выгодно нам обоим.

Договорившись обо всём, мы с Сонамом переехали в коттедж. Двое тулку также собирались найти мне учителя тибетского языка. Так что менее чем через неделю после прибытия в Индию всё сложилось само собой, без малейших усилий с моей стороны. У меня было чувство, словно вся моя жизнь была конвейерной лентой, которая привезла меня в эту точку, и я ощущал себя как дома. Буддийские учения о прошлых жизнях и карме начали обретать смысл. Одной лишь усердной учёбой в Принстоне и Гарварде объяснить происходящее было нельзя.

Деревянный коттедж, который предложил мне Шераб Тарчин, был постройки времён Британской Индии. Он стоял высоко на горе за рынком Далхаузи, посреди густого леса; с горы открывался потрясающий вид. Воды и туалета в коттедже не было – только индийская сухая система и подросток-уборщик, который приходил опорожнять её каждый день. Телефонов не было, газет тоже, но на коротковолновом радио можно было поймать зарубежную службу «БиБиСи». Письмо в США шло месяц, и ещё месяц – ответ. Чтобы позвонить по телефону, нужно было заранее заказать на почте международный звонок, в назначенный день несколько часов ждать соединения, и обычно связь была с помехами или вообще ничего невозможно было расслышать. Всё это напоминало жизнь в британских колониях. Хотя мне приходилось отодвигать свою плетёную верёвочную кровать от стен, чтобы гигантские пауки-волки не забирались на меня во сне, и вытряхивать обувь перед тем, как надеть, чтобы проверить, нет ли там скорпиона, – мне там нравилось.

В Далхаузи и окрестностях было всего несколько западных людей – в основном первопроходцев западного буддизма, таких как Джозеф Голдстейн (вместе с Джеком Корнфилдом они впоследствии положили начало движению випассаны в США), а также первые западные буддийские монахини – Тензин Палмо, которая затем провела двенадцатилетний одиночный затвор в пещере в Гималаях и позднее основала женский монастырь Донгью Гацал Линг, и Ани Джинпа Палмо, впоследствии ставшая переводчицей Дилго Кенце Ринпоче, великого ламы школы ньингма. Также там жила бывшая девушка Боба Дилана и бывший менеджер «Роллинг Стоунз». Это было незадолго до того, как хиппи начали массово ездить в Индию. Марихуана росла по всей горе, и, как большинство моих западных соседей, я по вечерам тоже не пренебрегал «травкой у обочины». 

Школа «Дом молодых лам», расположенная на моей улице, только что закрылась. Её основала Фрида Беди, спонсор Шестнадцатого Кармапы, и в этой школе молодые тулку, такие как Чогьям Трунгпа Ринпоче, Тартанг Тулку, Чокьи Ньима Ринпоче, Аконг Ринпоче и Гелек Ринпоче начинали изучать английский. Муж Фриды, Баба Пьяре Лал Беди, видный сикхский интеллектуал и писатель, тоже жил в Далхаузи. Я часто навещал его и слушал рассказы о Британской Индии, о том, как британцы создавали расколы среди сикхов, чтобы ослабить их общину и избежать угрозы своему правлению. В те годы Далхаузи был поистине особым местом.

Сонам Норбу не говорил по-английски, а я по-тибетски, но мы могли обмениваться записками на тибетском. Каждый день он спускался с горы на базар за продуктами, набирал несколько вёдер воды с помощью насоса, собирал в лесу дрова, готовил на огне вкусную тибетскую еду и взбивал в деревянной маслобойке тибетский чай с маслом. Мы отлично ладили.

Я быстро начал изучать разговорный тибетский. Учебников не было, поэтому у моих занятий не было чёткой структуры. Каждый день учитель выписывал полезные повседневные фразы на разговорном языке, включая вежливые формы. Первой задачей, однако, было выяснить фонетическую структуру языка, словно я был антропологом где-нибудь в джунглях Борнео. Знание китайского помогло мне распознавать тональности, а знание санскрита – различать придыхательные и непридыхательные звуки. Затем нужно было понять, как звуки соотносятся с написанием. Я любил решать сложные головоломки, и этот процесс доставлял мне большое удовольствие. Продвижение было быстрым.

Я много времени проводил с Шарпой и Камлунгом, а также их молодыми друзьями-тулку, которые часто приходили поболтать и попить чаю. В отличие от многих моих одногруппников в Принстоне и Гарварде, они много шутили и смеялись. Я постепенно узнавал об их учёбе и начал понимать, насколько обширна их подготовка и знания. Тогда мне пришла мысль, что было бы здорово открыть вместе с ними переводческое бюро и переводить тексты, которые они изучали.

По совету Шарпы я заказал большую тханку мандалы Гухьясамаджи. Это должно было помочь мне накопить положительный потенциал (заслугу), чтобы устранить препятствия на пути изучения Гухьясамаджи. Когда тханка прибыла в следующем году, я поднёс её монастырю Ганден Джангце, который, как я узнал, отвечает за сохранение ритуалов этой тантры; Сонам Норбу сам был из этого монастыря.

Через несколько месяцев я поехал в Дхарамсалу на аудиенцию к Его Святейшеству Далай-ламе. Тогда ему было всего тридцать четыре. В тот период Дхарамсала была совсем не обустроена и по большей части покрыта густым лесом. В Маклеод-Гандже был лишь крохотный базар и единственный ресторан с несколькими комнатами, кишевшими постельными клопами. Высоко на горе позади базара, в часе ходьбы жил мистер Халлет, обустроившийся там ещё во времена Британской Индии. У него была маленькая гостиница, и, поскольку у меня не было других приемлемых вариантов, я остановился там. Строительство резиденции Его Святейшества и храма были закончены всего за несколько месяцев до этого.

Аудиенция длилась более часа, и была частично на тибетском, частично на английском. Меня обнадёжило, что я мог понимать примерно половину сказанного Его Святейшеством на тибетском и хотя бы в каком-то объёме мог выразить то, что хотел. Я рассказал Его Святейшеству о своих занятиях в Гарварде, где моим однокурсником был Турман, о встречах с геше Вангьялом, о нынешней связи с Шарпой и Камлунгом Ринпоче и о диссертации по Гухьясамадже, которую я рассчитывал написать. Судя по всему, это были правильные связи и рекомендации: Его Святейшество отнёсся ко мне совершенно серьёзно. Он поддержал мои планы по открытию переводческого бюро и пояснил, что проблема прежних переводов тантрической литературы была в отсутствии у переводчиков необходимых знаний, посвящений и личной практики. Он одобрил мои занятия и дал разрешение продолжать обучение в двух тантрических колледжах в Далхаузи, когда я буду готов.

Он сказал, что китайский язык мало поможет мне в будущих исследованиях. Самая срочная задача – освоить тибетский, получить более глубокое образование в области Дхармы, достичь равновесия мудрости и сострадания и обрести опыт буддийской медитации. Когда я буду подготовлен, он даст мне необходимые посвящения Гухьясамаджи. Он сказал, что собирается даровать посвящение Калачакры в марте следующего года и что Шарпе и Камлунгу стоит взять меня на это посвящение и подготовить заранее, чтобы я понимал, что происходит. Для начала работы будущего переводческого бюро он дал мне краткий текст Цонкапы «Молитва о благом начале, середине и завершении» и попросил перевести его вместе с Шарпой и Камлунгом для последующей публикации. В конце аудиенции Его Святейшество дал краткое наставление о пустотности.

Встреча с Его Святейшеством стала для меня поворотным моментом. В Гарварде и других американских университетах тибетский буддизм преподавали как «мёртвый» предмет, наподобие египтологии. Язык тантр – образный, он намеренно скрывает глубинный смысл, и, хотя тексты можно перевести буквально, они были малопонятными. Любая попытка объяснить смысл была не больше чем предположением. Но встретившись с Его Святейшеством, я увидел, что тибетский буддизм – живая традиция. Передо мной был человек, который действительно знает, что означают тексты, и готов дать мне доступ в колледжи, где эти тексты изучают и, по всей видимости, практикуют. Я начал понимать, что тантра – живая традиция, уже после бесед с Шарпой и Камлунгом.

Узнав в Лондоне, что «Тантра Гухьясамаджи» уже переводится, я понял, что тему придётся менять, но всё же хотел, чтобы она была связана с Гухьясамаджей. На курсе в Гарварде, где мы сопоставляли с оригиналом китайский перевод санскритского текста по логике, меня особенно заинтересовало, как понимались и переводились санскритские технические термины. Поэтому я решил изменить тему диссертации и провести исследование санскритской тантрической терминологии, включая то, как эти термины были поняты и переведены на тибетский. Я хотел сосредоточиться на «Тантре Гухьясамаджи» и опираться на устную традицию учителей двух тантрических колледжей.

Спустя несколько недель я отправился в Варанаси (Бенарес), где средством передвижения были исключительно велорикши и не было западных зданий. Я хотел познакомиться с санскритскими учёными и индуистскими гуру и остановился у Шераба Тарчина, который представил меня нескольким своим знакомым. Пандиты (учёные) говорили на санскрите, и это меня восхитило. Я пытался понять их речь и чему-нибудь научиться, но для меня это было лишь интеллектуальное упражнение: они не интересовались буддизмом, и это не помогло бы мне в моём исследовательском проекте по Гухьясамадже. Индуистские гуру, которых я встретил, не вдохновили меня как образцы для подражания. Не привлекли и садху – индуистские аскеты на берегу Ганги, которые, насколько я видел, проводили дни, куря гашиш и прося милостыню. Когда я в Гарварде читал о шиваизме и об использовании психоактивной сомы в ведической традиции, я представлял, что благодаря этим гуру и садху смогу узнать о великом блаженстве, о котором говорится в тантре, но меня постигло разочарование.

Затем я провёл несколько недель в Катманду – всё ещё средневековом городе с грунтовыми дорогами, без канализации, со стаями облезлых уличных собак, чёрными свиньями, будто из доисторического времени, и без чего бы то ни было западного. Асфальтированных дорог было метров сто, и, если нужно было куда-либо попасть в городе или в сельской местности, приходилось идти пешком. Я жил с небольшой группой друзей Шераба Тарчина, получавших там наставления от лам. Но, как и волна хиппи, которая вскоре придёт в эти места, его друзья, казалось, больше интересовались курением марихуаны и психоделиками, чем буддизмом.

Марихуана в Катманду была крепче чем всё, что я когда-либо пробовал. Одной затяжки хватало, чтобы погрузиться почти в кататоническое состояние, потерявшись в фантазиях. Когда на вечеринке я увидел группу людей, лежащих на полу и не общающихся друг с другом, это окончательно меня оттолкнуло.

Там же, у ступы Сваямбунатх, я присутствовал на первой проведённой в изгнании публичной церемонии Чёрной короны, которую проводил Шестнадцатый Кармапа, а также на нескольких дженангах (последующих разрешениях), которые он передал. Кроме меня и тех, у кого я остановился, западных людей было совсем немного. Кармапа не объяснял смысл того, что он передаёт, и такой подход мне не подошёл. 

Удовлетворив своё любопытство о происходящем в Бенаресе и Катманду, я встретился с Шарпой и Камлунгом Ринпоче в Бодхгае. В январе 1970 года Бодхгая была совершенно не обустроена: ступа и дерево бодхи, пять обветшалых храмов, несколько чайных лавок и магазинчиков и снова множество облезлых уличных собак и такие же доисторические чёрные свиньи. Отелей не было. Поселиться можно было только в двух местах, но ни в одном не было ни западных туалетов, ни надёжного водоснабжения. Разумно было иметь собственное пластиковое ведро и держать его наполненным для умывания. Первым вариантом были общие комнаты со множеством комаров в гостинице при Департаменте общественных работ. В каждой комнате было восемь-десять коек, так что о личном пространстве не могло быть и речи. Я всегда останавливался там и однажды зимой даже делил одну из этих комнат с геше Вангьялом, который посещал Бодхгаю. Второй вариант – несколько бетонных комнат при бирманском вихаре (монастыре) или палатки в его дворе и на крыше.

В тот год в штате Бихар был голод и вдоль улицы у ступы сидели десятки изувеченных, грязных нищих и прокажённых. Они протягивали руки и стонали, чтобы им подали мелочь. Куда бы вы ни пошли, за вами следовала толпа исхудавших, немытых детей в лохмотьях. Они тянули вас за одежду, просили еды и твердили: «Мэмсахаб башиш» («Мадам, милостыню»), даже если вы были мужчиной. Ступа рядом с деревом бодхи, где Будда обрёл пробуждение, была священным местом в тихом эпицентре урагана пятой категории. Я был глубоко впечатлён всем увиденным и, обходя ступу, много размышлял о своей жизни.

Шарпа и Камлунг отвели меня к Ценшабу Серконгу Ринпоче, партнёру по дебатам и помощнику-наставнику Его Святейшества Далай-ламы. Несмотря на высокий статус, он жил в крошечной бетонной комнатке в нескольких метрах от туалетов за тибетским храмом. Я рассказал ему об аудиенции у Его Святейшества и попросил совета, у кого в тантрических колледжах я мог бы изучать Гухьясамаджу для диссертации. Как и Его Святейшество, он отнёсся ко мне совершенно серьёзно. Он посоветовал заниматься с ушедшим на пенсию настоятелем колледжа Гьюто (Верхнего тантрического колледжа) Кензуром Еше Дондрубом, который весной завершал трёхлетний затвор в Далхаузи. До этого мне нужно совершенствовать разговорный тибетский, и он поможет с занятиями, когда я буду готов.

Я и не подозревал, что пройдёт много лет, прежде чем я буду готов к изучению Гухьясамаджи, и что в итоге именно Серконг Ринпоче будет меня ей учить. Но сначала мне предстояло самому осознать, что выбранная тема мне не по зубам. Совет Ринпоче обратиться к настоятелю был искусным средством, благодаря которому я сам смог это понять.

После этой встречи мы с Шарпой и Камлунгом посетили заключительные дни учения по «Большому руководству по этапам пути» («Ламрим ченмо») Цонкапы, которое давал старший наставник Его Святейшества, Йонгдзин Линг Ринпоче, – а затем последовало несколько дженангов. Меня поразила разница со стилем, который я наблюдал в Катманду: давая дженанги, Линг Ринпоче объяснял каждый шаг. Именно такой стиль был мне ближе.

После Бодхгаи я присоединился к Шарпе и Камлунгу в паломничестве по основным буддийским святым местам. За исключением Сарнатха, они тогда были почти пустынными. Мы путешествовали на автобусах и на поездах третьим классом. Порой нам приходилось висеть наполовину снаружи, держась из последних сил, когда молодые люди в вагоне ради забавы не пускали нас внутрь. Иногда мы ночевали на скамьях на железнодорожных платформах, где нас яростно атаковали комары. Паломничество и не должно быть лёгким и комфортным. По пути ринпоче объясняли мне этапы посвящения Калачакры, и так началось моё обучение этой тантрической системе.

Мы завершили паломничество в марте, вернувшись в Дхарамсалу как раз к посвящению. Это было первое посвящение Калачакры, которое Его Святейшество даровал за пределами Тибета. Помимо меня там было лишь несколько других западных участников. Мы сидели на крыше монастыря Намгьял. Я понимал не достаточно, чтобы переводить для других: я мог следить, какую часть ритуала мы сейчас выполняем, но не понимал глубокий смысл. Мне очень хотелось во всём этом разобраться, и я решил расширить тему диссертации, включив в неё исследование тантрической терминологии Калачакры. На это решение повлиял и чрезвычайно благоприятный сон: в конце первого дня посвящения ученикам выдают стебельки травы куша, чтобы они положили их под матрас и обратили внимание на сновидения, которые могут быть знаком успеха в практике.

Осознав, сколько времени потребуется, чтобы хоть как-то всерьёз приступить к работе над диссертацией, я ненадолго съездил в Дели, прежде чем вернуться в Далхаузи. В офисе стипендиального комитета Фулбрайта я рассказал, как проходит мой проект, и попросил продлить стипендию на второй год. Они любезно согласились.

Вернувшись в Далхаузи, я возобновил занятия тибетским. В качестве подготовки к предстоящему обучению мой учитель сосредоточился на классическом языке Дхармы, который мы увидим в текстах по ламриму, и на том, как эти тексты объясняются устно. Он записывал несколько типичных пассажей, а затем мы их разбирали. Проблема была в том, что он не говорил по-английски, и я не мог, например, спросить: «Как сказать “потому что”?» Я предложил Ринджингу, молодому шерпе, которого встретил в Дхарамсале и который знал английский, поселиться вместе со мной и Сонамом Норбу. Мы договорились, что он будет говорить со мной только по-тибетски, а когда я не понимаю или не знаю, как сказать, подскажет по-английски. Это отлично сработало.

Между тем мы с Шарпой и Камлунгом завершили перевод молитвы, который Его Святейшество поручил нам подготовить. Мы отправили его в личный офис Его Святейшества, и вскоре текст опубликовали. За этим последовало множество других текстов, которые Его Святейшество давал нам для перевода в последующие годы.

Когда Гьюто Кензур Еше Дондруб завершил затвор, я пришёл к нему и попросил наставлений для подготовки к изучению Гухьясамаджи. Он улыбнулся и мягко сказал: «Прекрасно. Через несколько дней я начинаю трёхлетний затвор по Гухьясамадже. Хотите присоединиться?» Никто не говорил мне, что это невозможно. Я сам осознал, насколько я неподготовлен и некомпетентен. Я даже не получал посвящения Гухьясамаджи и вежливо отказался. Я решил сузить тему диссертации до тантрической терминологии в текстах Калачакры, поскольку посвящение Калачакры я уже получил, а когда будет публично дароваться посвящение Гухьясамаджи было непонятно. Я не предполагал, что это даже более сложная тема, чем терминология Гухьясамаджи.

Передо мной встал вопрос о том, как готовиться. Шарпа и Камлунг предложили поехать в Дхарамсалу за советом к Триджангу Ринпоче, младшему наставнику Его Святейшества. Мы поехали, и Триджанг Ринпоче посоветовал изучать ламрим – этапы пути к просветлению. С этого мне и следовало начать. На занятиях по тибетскому в Гарварде мы читали несколько отрывков из «Ламрима ченмо», но проводили лишь лингвистический анализ. Хотя я посетил несколько сессий учения по этому тексту, которое давал Линг Ринпоче в Бодхгае, я не был знаком с содержанием ламрима. В то время ещё ничего не было переведено и опубликовано.

Никто из нас, западных учеников, не имел тогда представления о масштабе и содержании огромного массива учений, которые тибетцы сохранили и передавали. Моё буддийское образование в Принстоне и Гарварде было превосходным в том, что касается истории и базовых учений, основных сутр и школ. Оно дало мне надёжный фундамент, чтобы идти дальше. Но кроме поверхностного знакомства с некоторыми деталями тантры я знал о тибетском буддизме очень мало. Хотя в библиотеке Гарварда хранилось несколько изданий Кангьюра и Тенгьюра (тибетских переводов слов Будды и индийских комментариев к ним), никто полностью не задокументировал и не изучил их содержание.

Расхожий, но ошибочный миф того времени заключался в том, что «ламаизм» – это выродившаяся форма буддизма. Интуитивно я всегда подозревал, что за этим скрывается гораздо больше, чем «вырождение», особенно после того, как провёл некоторое время с геше Вангьялом. А после встречи с Его Святейшеством и его наставниками я окончательно в этом убедился. Мне предстояло захватывающее путешествие вглубь этой традиции. В то время как раз набирали популярность книги Карлоса Кастанеды о его обучении у мексиканского шамана, и небольшая группа западных учеников, жившие среди тибетцев, чувствовали себя кем-то вроде Кастанеды.

Шарпа и Камлунг попросили своего учителя, геше-лхарампу Нгаванга Даргье, преподавать мне ламрим, и он великодушно согласился. Он был высокообразованным и уважаемым наставником, у него учились семь тулку, а я стал его первым западным учеником. Даже изучение ламрима и анализ терминологии сутры из него оказалось огромной темой, и в итоге я снова изменил тему диссертации на исследование устной традиции ламрима. Геше Даргье преподавал его, отбирая фрагменты из разных текстов по ламриму, в которых содержались цитаты из буддийской классики. Шарпа выписал для меня план ламрима Четвёртого Панчен-ламы, составленный Пабонгкой Ринпоче, чтобы я мог следить за структурой.

Геше Даргье жил со своим помощником Шерабом Тарчином в коровнике из глины и камня, где было много мух и грызунов. Его комнатка была крошечной – только кровать и немного места сбоку, где мы с Шарпой Ринпоче и Камлунгом Ринпоче сидели на полу во время занятий. Шераб Тарчин спал в ещё более тесной кухне у двери. К нашим занятиям часто присоединялся ещё один ученик-тулку, пятнадцатилетний Джадо Ринпоче. Впоследствии Джадо Ринпоче стал настоятелем монастыря Намгьял, а затем настоятелем Гьюто.

Геше Даргье говорил на тяжёлом для понимания кхамском диалекте тибетского, который я так и не научился хорошо воспринимать. Однако Шарпа Ринпоче помогал с переводом, и мы прошли весь ламрим и обсуждали, как лучше переводить технические термины. Геше Даргье часто диктовал фрагменты и цитаты из текстов, которые Шарпа записывал по-тибетски, а я переводил дома. Я заказал из Дели несколько санскритских изданий и, применяя синологические методы, которым обучился в Гарварде, находил санскритские оригиналы цитат и сопоставлял их с тибетским переводом. Каждый вечер я печатал заметки на механической машинке, которую привёз из Америки. Когда отключали электричество, что случалось часто, было очень холодно, и в вечернее время я работал при свечах, надев на себя всю одежду, которая у меня была. Так я проводил полевую работу для диссертации.

Вскоре после начала занятий у геше Даргье я принял обеты упасаки (мирянина). Они предусматривали отказ от лишения жизни любого существа, воровства, лжи, употребления алкоголя и неуместного сексуального поведения. Алкоголь я не любил, так что тут отказываться было почти не от чего, и обеты казались мне прекрасным жизненным ориентиром. Я также начал ежедневную практику медитации и с тех пор не пропустил ни дня. Я осознал, что единственный способ уяснить, что на самом деле означают буддийские технические термины, – это делать практики и пытаться на личном опыте пережить то, что они описывают. Было совершенно неправильно выполнять перевод, опираясь на терминологию, придуманную христианскими миссионерами.

Когда мы дошли в ламриме до мотивации начального уровня, предполагавшей практику ради избежания худших перерождений, я увидел, что тема перерождения в буддизме занимает центральное место. Хотя я не был убеждён в существовании прошлых и будущих жизней, я решил допустить, что это так, и посмотреть, что последует из этого предположения. Например, если перерождение есть, я теоретически мог бы быть перерождением своего брата Джоэла. Это объяснило бы моё чувство, что я родился лишь потому, что он умер. Иначе говоря, ему нужно было умереть, чтобы я родился. Я оставался открытым к этой возможности.

Примерно в то же время в Далхаузи приехал С. Н. Гоенка, чтобы провести первый курс медитации випассаны для западных учеников. Я посетил первый день ретрита, но после этого ушёл. Мало того, что у меня были занятия с геше Даргье, этот стиль медитации мне не подошёл.

В июне Его Святейшество заложил первый камень в фундамент Библиотеки тибетских трудов и архивов (Library of Tibetan Works & Archives, LTWA) в Дхарамсале. Узнав об этом, я подумал, что было бы замечательно связать её с Гарвардом по модели Института Гарварда-Яньцзина, который был основан в 1928 году в результате сотрудничества Гарварда и Яньцзинского университета в Пекине. В один из приездов в Дели я обсудил эту идею со Стайном. Он был архитектором в Канадской высокой комиссии и в Фонде Форда в Дели и помог мне наладить связи в обеих организациях.

Сначала я встретился с Джеймсом Джорджем, членом Канадской высокой комиссии, который в том числе работал с Его Святейшеством над переселением тибетских беженцев в Канаду. Он поддержал мою идею и посоветовал обратиться в Фонд Форда. Я представил свой план одному из друзей Стайна в Фонде Форда, и после нескольких обсуждений мне дали грант, чтобы я осенью вернулся в Гарвард на несколько месяцев, провести переговоры и рассказать о своём предложении. Сотрудники Фулбрайтовского офиса даже разрешили мне взять короткий отпуск от исследовательской работы. Но затем я узнал о сокращениях федерального финансирования высшего образования, которые собиралась проводить администрация Никсона, особенно в отношении Гарварда, в ответ на антивоенные протесты предыдущих лет. Поняв, что, к сожалению, момент для основания нового института неподходящий, я отказался от гранта и отменил планы.

Этот опыт многому научил меня в сфере академической дипломатии. Он очень пригодился позднее, когда я вёл переговоры с академическими институтами, университетами и министерствами Восточной Европы и СССР о совместных программах с Дхарамсалой и об организации визитов Его Святейшества.

В начале осени в Далхаузи приехали Боб и Нена Турман вместе с двухлетним сыном Ганденом и новорождённой дочерью Умой. Турман тоже получил стипендию Фулбрайта для работы над диссертацией. Было приятно вновь жить с ними по соседству, как раньше в Гарварде.

Завершив работу примерно над половиной диссертации по ламриму и столкнувшись с тем, что в Далхаузи стало слишком холодно для занятий, я уехал с Сонамом Норбу в Бодхгаю в декабре 1970 года. В следующем месяце Линг Ринпоче должен был даровать там посвящение и учение по Ваджрабхайраве. Получение этого учения включало в себя обязательство совершить годичный затвор по Ваджрабхайраве, и, хотя Сонам был полон решимости его провести, я счёл, что для меня это чересчур, и на учения не пошёл. Однако, находясь там, я ежедневно обходил ступу, размышляя о полученных наставлениях и пытаясь соотнести их со своей жизнью.

С момента, как я впервые узнал о Гухьясамадже в Гарварде, меня всегда интриговала её иконография. Я начал думать о Ваджрадхаре, обнимающем Ваджраспаршу; это пара была упомянута в небольшом фрагменте текста, который мы читали. Хотя я ничего не знал о глубинной символике союза, равно как и о других аспектах тантры, я знал, что Ваджрадхара символизирует понимание пустотности, а Ваджраспарша – физическое ощущение прикосновения. Иными словами, их союз символизировал пустотность ощущения прикосновения. Вдруг меня словно осенило, как это может относиться ко мне. Я понял, что, компульсивно прикасаясь к витринам магазинов и усиливая ощущения при помощи марихуаны, я пытался утвердить и доказать, что я действительно существую и у меня есть тело, способное чувствовать ощущения и наслаждаться чувственными удовольствиями. Я понял, что с точки зрения пустотности это абсурдно: как прикосновение или удовольствие может что-либо доказать? Увидев пользу даже от моего поверхностного понимания пустотности, я решил углубляться дальше.

Тем временем я пригласил своего друга детства Джона Ландау приехать в Индию и присоединиться к моим занятиям с геше Даргье в следующем году. Эти учения были слишком хороши, чтобы не рассказать о них, а моей стипендии хватало на нас двоих. Я съездил в Дели, чтобы его встретить, и мы вместе вернулись в Бодхгаю и ждали там приезда моих британских друзей, Пола и Мари Тороугуд, с которыми мы собирались в путешествие по Южной Индии. А пока с Джоном мы посетили все близлежащие буддийские святые места.

Лама Тубтен Еше и лама Сопа спустились из Катманду, чтобы получить посвящение от Линга Ринпоче. В один из вечеров Лама Еше давал учение, и мы с Джоном пошли. Лама Еше говорил на, как я это называю, хиппанском английском, обращаясь к разношёрстной группе хиппи. Джон был глубоко тронут этой встречей и впоследствии отправился учиться у Ламы Еше, но мне такой стиль преподавания не подходил. Я предпочитал стиль учёных.

Когда прибыли мои британские друзья, мы отправились в путешествие по восточному побережью Индии и обратно – по западному. Один раз, когда я медитировал в Солнечном храме в Конараке (Одиша), у меня возникло интенсивное переживание. Сам не понимая, что я делаю, я попытался пробудить в центральном канале энергию кундалини, описанную в шиваитских, неодаосских и буддийских тантрических текстах. Внезапно я ощутил, как энергии вышли из-под контроля, и мне стало страшно. Но я вспомнил наставления о прибежище и представил моих гуру, Будду, Дхарму и Сангху, которые находятся по обе стороны от центрального канала и сдерживают энергию. Это сработало: энергия пришла в норму и утихла.

Этот опыт убедил меня в силе Трёх Драгоценностей и твёрдого принятия прибежища в них. Я окончательно уверился, что, выбрав тибетский буддизм, я оказался на верном пути. Я дал себе обет больше никогда не пытаться практиковать продвинутые тантрические методы, пока я к ним не готов, и решил следовать буддийскому пути шаг за шагом, в соответствии с традицией. Спустя годы, когда я сам стал буддийским учителем и меня спрашивали о тантрической практике, я всегда настойчиво советовал не браться за неё без достаточной подготовки.

Вернувшись на север, мы с Джоном поднялись в Далхаузи. Мои занятия возобновились. Я снял для геше Даргье жестяную хижину, которая была несколько просторнее прежнего коровника. Мы перенесли занятия туда, и к нам присоединился Джон. Его Святейшество продолжал присылать нам короткие тексты для перевода, и затем они публиковались. Мы работали по традиционной модели переводческой команды: геше Даргье был учителем, который объяснял тексты, Шарпа и Камлунг были носителями тибетского, знающими английский, а я – носителем английского со знанием тибетского. Джон, не знавший тибетского, но превосходно владевший английским, в конце перечитывал наш перевод, чтобы убедиться, что текст на английском хорошо читается и его смысл понятен.

Самыми полезными из всех получаемых нами учений я счёл обеты бодхисаттвы и наставления по тренировке ума (лоджонгу). Меня очень обрадовало открытие, что буддизм предлагает рекомендации о том, чего избегать и что предпринимать, чтобы лучше выстраивать отношения с другими. До этого я не знал, что такие рекомендации есть в учении.

У Джона шестимесячная туристическая виза истекала в конце июня, и ему пришлось вернуться в Нью-Джерси, но я остался. В тот сезон дождей в Индии была эпидемия холеры. Его Святейшество направил Серконга Ринпоче дать посвящение Хаягривы тибетским общинам Северной Индии, поскольку практика Хаягривы защищает от инфекционных заболеваний. Ринпоче приехал в Далхаузи в августе и даровал посвящение. Это было первое посвящение, которое я получил от него.

Мы завершили занятия по ламриму в октябре 1971 года. Затем мы с геше Даргье, Шарпой и Камлунгом поехали в Дхарамсалу получать посвящения Гухьясамаджи и Ваджрабхайравы, которые даровал Линг Ринпоче, и посвящение Чакрасамвары, которое даровал Триджанг Ринпоче. Его Святейшество был главным учеником и сидел на низком троне перед высоким главным троном своих наставников. Мы с Шарпой и Камлунгом сидели в нише сбоку от тронов – там, где позднее установят большую статую Гуру Ринпоче. Я был единственным западным участником. Сидя там, в нескольких метрах от Его Святейшества и его наставников, я увидел, по крайней мере на внешнем уровне, что на самом деле означает получать посвящение.

За посвящениями последовало длительное учение Его Святейшества по четырём комментариям на Гухьясамаджу. На меня произвело огромное впечатление, как легко Его Святейшество переключался между фрагментами всех этих комментариев: у него ни разу не возникло трудностей с тем, чтобы найти в тексте нужное место. В конце, держа четыре текста на вытянутых руках, Его Святейшество, наклонившись с трона, прикасался текстами к голове каждого из нескольких сотен присутствующих, пока мы проходили мимо него. Это было сверхчеловеческое усилие.

К этому времени Библиотека тибетских трудов и архивов, строительство которой организовал Его Святейшество, была почти завершена. После учений Его Святейшество попросил геше Даргье преподавать там западным ученикам, а Шарпу и Камлунга – работать переводчиками, поскольку у них троих уже был опыт работы со мной. На частной аудиенции я спросил, могу ли быть полезен и я. Его Святейшество ответил утвердительно, но сказал, что сначала мне нужно вернуться в Гарвард, защитить диссертацию и получить степень.

Тогда я сделал формальное подношение, попросив Его Святейшество создать для меня условия для получения всестороннего буддийского образования и пообещав служить ему весь остаток жизни, помогая сохранять Дхарму. Его Святейшество любезно согласился. В результате, благодаря рекомендательным письмам из его личного офиса, у меня никогда не было проблем с получением резидентских виз для пребывания в Индии вплоть до возвращения на Запад в 1998 году. Остаток жизни я посвятил тому, чтобы оправдать доверие Его Святейшества.

Когда я вернулся в Гарвард, профессор Нагатоми сказал, что необязательно разбирать в диссертации весь ламрим: достаточно тех частей, где объясняется начальный и средний уровни мотивации, а остальное можно завершить позже. В конце концов, заметил он, диссертация – это лишь упражнение для учащегося, а не окончательный вариант книги к публикации. Работая на механической пишущей машинке с копировальной бумагой за столом в гостиной моей матери, я за несколько месяцев написал диссертацию. Когда я её сдал, Нагатоми спросил, не против ли я пропустить устную защиту, поскольку это просто формальность. Я не знал, почему он так сказал, но с радостью согласился.

Я всегда мечтал стать университетским профессором, и, как я уже упоминал, в начальной школе у меня было прозвище Профессор. Нагатоми организовал для меня в качестве начальной позиции профессорскую должность в Корнеллском университете – оставалось лишь пройти собеседование. Также он нашёл место в колледже Амхерста для Турмана, который завершил работу над PhD в том же году. Турман согласился и в дальнейшем стал профессором Колумбийского университета. Я же, поблагодарив Нагатоми, вежливо отказался. Я сказал, что возвращаюсь в Индию, чтобы продолжать обучение и помогать с переводами в Библиотеке тибетских трудов и архивов.

Нагатоми и все мои друзья посчитали меня безумцем, но передо мной стоял выбор – учиться дальше у таких учителей, как Далай-лама и его наставники, которые знают смысл текстов и воплощают это учение, являясь образцами для подражания, либо работать с профессорами, которые лишь пытаются догадаться о смысле текстов и не кажутся мне идеальными ролевыми моделями. Мой путь казался очевидным. Хотя я учился у некоторых самых образованных и известных исследователей своего времени в Принстоне и Гарварде, никто из них не мог сравниться с Далай-ламой и его учителями.

Кроме того, я чувствовал, что получил от академического мира всё что мог: я развивался интеллектуально, но не обладал социальными навыками. Чтобы расти дальше, мне нужно было научиться лучше общаться с людьми. Ради этого мне следовало отказаться от работы в академической среде и вернуться в Индию. Но прежде мы с Турманом вместе с нашими матерями, Неной и их детьми отметили получение академических степеней, устроив небольшую вечеринку в его недавно построенном доме в Вудстоке (штат Нью-Йорк) – прекрасное завершение этой главы нашей жизни.

Вскоре я уехал в Индию. Джон присоединился ко мне на первые четыре года, также получив рекомендательное письмо из личного офиса Его Святейшества. На этот раз уже Джон обеспечивал нас двоих материально, как я ранее в Далхаузи. Стоимость жизни там была очень невысокой, и, проработав год учителем английского для детей иммигрантов, Джон имел такую возможность.

Мне всегда невероятно везло, я был достаточно обеспечен. Я посвятил свою жизнь Дхарме и жил очень скромно – без машины, дома и семьи, которую нужно содержать. Я ни дня не работал с девяти до пяти за зарплату. Я либо получал подношения за перевод во время учений или за собственные учения, либо фонды выделяли гранты на мою работу и поездки, либо очень щедрые спонсоры предлагали финансовую поддержку. Мне удалось достичь всего того, что я сделал в жизни, благодаря невероятной доброте других людей.